«Жизнь есть, что дальше? Включить мозг, дыхательный центр, убрать органические повреждения, восстановить нервную проводимость… Примитивное устройство хрупчайших тел…»
Дальше помню уже себя в машине Сая, сижу спиной в салон, ватные ноги на асфальте, руки дрожат, сзади меня обнимает Марина, милиционер в желтом жилете просит рассказать, как все было.
Потом провожаю Марину (изначально планировалось, что я останусь у нее, но, в свете последних событий, я решил поехать к родителям), целую ее в щечку, спускаюсь к Саю. Руки дрожат до сих пор, на душе гадко.
Сажусь в машину, спрашиваю:
— Он до «скорой»-то дожил хоть?
— Да, ты ж сам помогал на носилки укладывать.
— Да? Не помню… — Я действительно не помнил этого эпизода, — Шок – это по-нашему…
Я хотел пригладить волосы и увидел бурые пятна на руке. Кровь. Явно не моя… «Вот черт!» — подумал я, — «А вдруг он спидозный был?! И че я полез, блин! «Скорая» приехала бы и увезла так и так!»
Мы завезли домой Машу, потом поехали в родной двор. Там я сумбурно попрощался с Пашей, и быстро пошел домой, где долго мыл руки, потом оттирал их спиртом, потом хотел было облить ацетоном и поджечь, но не стал. Рассказывать о приключении было некому, Валера ушел к кому-то в гости, а родители уже спали.
Я проворочался без сна часов до 4-х, пока отец не вышел из спальни попить воды. Я пришел за ним на кухню, вкратце обрисовал события и сказал, что не могу уснуть. Папа дал мне феназепам. Отличная таблетка! «В голове ураган – принимай феназепам!». Уснул я минут через двадцать.
И снилось мне, будто сижу я в тюрьме. И сижу уже давно, несколько лет. И я честный работяга, но с налетом авторитета, спрашивают прочие зеки иногда моего совета. И вот сижу я будто на нарах в свободное от работ время и медитирую на ад, чтобы тоску разогнать, но сосредоточиться на огромном квадратном пылающем знамени со свастикой, под которым немецкие автоматчики в рогатых касках нормандских викингов прямо по раскаленным углям ходят, мешает нарастающий в реальности шум. Глаза открываю и вижу, что несколько зеков пакость удумали – хотят кому-то правилку сделать, на ножи поставить. Уже и заточки достали, выбирают, кому решение сходки воровской в жизнь проводить. Спорят, на губах пена, на шее жилы вздулись, лица покраснели. И так вдруг мне их стало жалко. Словами не передать. Душа преисполнилась любовью к каждому из спорящих, и я отчетливо понял, что, совершая свой очередной грех, они отдаляют себя от Бога, заставляют Его страдать. Ведь Он любит их, детей своих, не в пример сильнее, чем я даже представить могу, любит и видит, как они сами себя в ад (тот самый с хвостатыми фрицами) загоняют, обрекают на муки. И, наверное, плачет. И потекли у меня по лицу слезы, и кричу я им «Остановитесь! Подумайте, как любит Он вас! Как страдает, на деяния ваши глядя!» И услышали они меня. Услышали. Заплакали, ножи из рук выпустили, на колени упали, рыдают, в грудь себя бьют, «прости, Господи!» кричат, «прости нас, грешных!». И стало мне на сердце легче. И улыбаюсь я сквозь слезы. И вдруг оказывается, что я на соседних нарах сижу и картину покаяния с боку безучастно наблюдаю. А на том месте, где я сидел, сидит некий незнакомец, и от лица его к группе кающихся свет идет. И незнакомец, будто почувствовав, что я на него смотрю, поворачивается в мою сторону, и становится понятно, что это ангел. Да можно было и раньше догадаться, кто, как не ангел, всего парой слов закоренелых рецидивистов покаяться бы заставил? И сверкает лик его так, что глазам больно, и смотрит он на меня с легкой усмешкой. Не злой, а как бы говоря, вот такая нам, ангелам, власть от Бога дана… И дальше я проснулся. Так и не понял, что там, после многоточия. То ли … учись, то ли… учитывай…
